Анатолий Радов - На поверхности (Сборник рассказов) [СИ]

— А ты знаешь, при какой температуре замерзает дизельное топливо? — странно улыбнувшись, спросил Ливнев.

— Нет — буркнул Старин, заводя «бобра».

— Минус пятьдесят. А на градуснике сорок девять.

Вездеход заурчал и резко дернувшись, понёсся по сверкающему льду.

— Ничего. Сейчас отъедем подальше, и всё будет нормально — сказал Старин, сильно прищурившись глядя сквозь лобовое стекло.

— Ты что, боишься сбить белого медведя? — улыбаясь, спросил Ливнев.

— Да заткнись ты! — не выдержав, рявкнул Старин.

Ливнев замолчал и принялся разглядывать через правое окошко бесконечную гладь Арктического льда. «Бобр» летел вперёд, оставляя за собою белую полоску весело кружащейся снежной вьюги. Старин стиснул зубы. Его, как никогда ещё в его спокойной, терпеливой жизни, наполняла злоба, бешеная, неукротимая. Он глянул на мониторчик бортового компьютера. Температура снаружи минус пятьдесят пять.

— Чёрт! — выругался он, и испугался. А что если они не выберутся из этого кольца? А то, что это кольцо, Старин себе представлял. Как большой взрыв во Вселенной. Только разлетается не материя, а холод.

И в этот момент вездеход стал задыхаться, и дёргаться, как раненый зверь в агонии и, наконец, замер.

— Вот так умирают бобры — сказал всё ещё улыбающийся Ливнев, поворачивая голову.

Старин, вложив всю свою силу, ударил его в нос, потом ещё раз, и ещё раз. Ливнев закрыл лицо руками и закричал.

— Сука! — заревел Старин — Давай сообщай в институт!

— Не могу! — закричал Ливнев — Нужно подключаться к тарелке, а тарелка осталась там.

Он отвёл ладони от лица, и Старин с удивлением увидел улыбку на лице напарника. И взгляд. Он испугался этого нечеловеческого, сумасшедшего взгляда, поэтому бил и бил Ливнева, пока тот не отключился. Потом схватил ноутбук и вылез с ним наружу, глянув на мониторчик. Минус шестьдесят. Да эти твари плодятся в геометрической прогрессии, испуганно подумал он.

Холод въелся в глаза, и стал проникать своими щупальцами под трёхслойный комбинезон, вцепился своими мёртвыми пальцами в ноги. Старин, прикусив губу, быстро, почти бегом, бросился назад, к маленькому домику из пластика. Как же он терпеть не может этот холод, думал он ускоряясь. Чёртова командировка, чёртовы деньги! Чёртовы бактерии!

В восемнадцать ноль-ноль короткое, сбивчивое письмо, легко преодолев тысячи километров, легло в ящик компьютера стоящего в деканатской научного института экспериментальной метеорологии и прогнозирования климата. Через час, ровно за семьдесят шесть часов тридцать четыре минуты до того, как всё живое на Земле погибло, его прочитали.

Дэн играл в лотереи всю свою сознательно-самостоятельную жизнь, с того самого дня, когда его определили как достигшего работоспособного возраста и перевели из раздельного инкубатора четвёртого уровня на вольное проживание в один из заштатных районов. Случилось это чуть более пятнадцати лет назад. Ему выдали стандартную комнатушку три на два метра, устроили на стандартную для его айкью работу — гидровщик в термоферме, и тем самым навсегда определили его серое, лишённое перспектив будущее. Единственное на что он мог рассчитывать — это найти такую же как он подругу с шестью квадратными метрами, пополнить общий инкубатор-ясли тремя плодами их совместной пылкой любви и разжиться добавочными тремя квадратами. Пятнадцать квадратов для пары четвёртого уровня — это максимум на перенаселённой Земле, плюс навсегда определённая зарплата — сорок геонов в год, как ни крути, а энтузиазма такое вряд ли кому-то прибавит.

— Эх я дурак, — корил себя частенько Дэн после работы, заперевшись в своих шести квадратах. — Надо было ещё в общем инкубаторе напрягаться, развиваться блин, а я… Эх…

Поэтому Дэн и играл в лотереи. Играл практически во все — в «Гео-спринт», идущее по восьмым дням месяца, «Галактик-лото» по пятнадцатым, и даже в захудалую «Usa-бинго» разыгрываемую раз в три месяца, и ещё, и ещё, и ещё… общим числом выходило около тридцати лотерей, на которые Дэн тратил половину своей зарплаты, а это как-никак целых двадцать геонов, новеньких, хрустящих, со ста сорока степенями защиты. Но бросать Дэн не собирался. Бросить играть, для него было равнозначно потере единственной надежды хоть на какое-то изменение в своей серой жизни. А жизнь была по-настоящему серой.

Каждое утро, ровно в пять тридцать он просыпался в своём скворечнике, глотал пищевую пилюлю, спускался на скоростном лифте с двести шестого этажа на двадцатый и там втискивался в транспортник сто восемьдесят второго маршрута, набитый такими же как и он неудачниками четвёртого уровня. Транспортник летел к дальнему посту, посадка на площадке термофермы номер двести сорок была первой, поэтому Дэн старался занимать место ближе к выходу. Однажды, безжалостно вдавленный толпой глубоко внутрь транспортника, он не смог выбраться на своей остановке и добрался на работу только к обеду. Обошёлся ему такой казус серьёзным разговором с непосредственным шефом, нагловатым парнем со статусом третьего уровня, и штрафом в полгеона. Со штрафом Дэн, скрипя сердцем смирился, а вот вспоминая перекошенную и плюющуюся рожу своего шефа, он до сих пор чувствовал внутри себя обиду. Но обиду не злобную, а такую, от которой хотелось заплакать, потому что понимал Дэн, что ничего поделать с этим он не в силах. Если его уволят с термофермы с формулировкой — неподчинение вышеуровневому, всё что останется, это работы для отбросов пятого уровня, тяжёлые и беспросветные, с тринадцатичасовым рабочим днём и с зарплатой пятнадцать геонов в год. А о том, как живут эти бедолаги, Дэн и думать не хотел. Хотя иногда задумывался и не мог поверить, что такое вообще возможно. Сорок квадратов на сорок человек, проснулся, собрался на работу, а на твоё место уже кто-то спать повалился, хотя, может и не повалился, а так, стоя… Недаром эти ребята так часто пытаются пробраться в кварталы второго и первого уровня с заточенными железяками разных размеров, но в корпусах межуровневой защиты тоже не дети служат.

— Нет, я там не смогу, — говорил себе Дэн. — Я так не смогу.

И потому проглатывал свою обиду всё глубже и глубже, порой даже чувствуя, как она движется по пищеводу, медленно, обжигая.

И потому играл, как обезумевший, экономя на пищевых таблетках, на развлечениях и прочей ерунде. Хотя зарплата в сорок геонов позволяла ему хоть изредка покупать модифицированный рис и посещать дешёвые забегаловки и кинотеатры со стоячими местами, где не исключалась возможность встречи со своей будущей половинкой, но он всё это отметал, и потому до сих пор существовал в одиночестве. Существовал, потому что если хорошенько задуматься, жизнью назвать это было нельзя. Да и не называл Дэн, а даже шутку придумал — раз человек это существо, значит и не жить он должен, а существовать, а чтоб иначе, живуном надо быть. Шутку эту Дэн вспоминал по вечерам в своей комнатушке, сразу после просмотра очередного розыгрыша по визиону, перепроверяя ещё раз лотерейные билеты на компакт-линксе. Но выигрышей не было. Не было ни разу за долгие пятнадцать лет, и Дэн только крепче сжимал зубы, чтобы предательская слеза не потекла из глаз.